Положение человека, который беспомощен, не способен
действовать, в рассматриваемом случае не способен писать, - поскольку обязан
писать. Действие человека, который, будучи беспомощным, неспособным
действовать, - действует (…). С.Бэккет. Три диалога с Жоржем Дютюи
Распахнутая дверь открывает взгляду скудость быта жителей дома:
трещины в сырых стенах, проваливающийся пол, с потолка падает штукатурка,
обнажая перекрытия, холодные коммунальные кухни, призванные служить и ванной
комнатой, отсутствие элементарных удобств и т.п. Жизнь в подобной квартире
максимально откровенна, не редко каждая
комната наделена особым свойственным только ей приторным запахом,
претендующим на роль биографа и хронолога жизни её обитателей. Нарастающий
беспорядок, хаос норовит проникнуть через все щели угрозой наводнения мелочей,
окончательного разрушения, обрывками записок, оставленных много лет назад перед
уходом на работу, выстроенных в причудливые ряды посудных крышек, лекарств,
игрушек. Легко может показаться, что человек,
говорящий из этих помещений, не моложе самого дома, не чище, не проще его.
Будто жилец сам воплощает свой интерьер, его неудобство, душное нагромождение
вещей и мебели, или, наоборот, его карантинную
скудость. Во всех интервью, взятых в квартирах этого дома, обитателей окружает ареал
разрушения как портретная рама, как навязчивый посредник между говорящим и слушающим.
Обстановка становится и предметом для разговора, ландшафтом, вмещающим
отношения между людьми, самоидентификацию, «плавающие означающие» прошлого и
неопределённое будущее.
Серия фотографий «Гоголевская, 32»
возникала в течение трех лет с длительными перерывами в соавторстве с жителями
аварийного дома, расположенного в центре Киева. Годы встреч и съемок определили
несколько голосов, индивидуальных почерков, заявляющих о себе с помощью порой
нерезких черно-белых изображений.
Большинство голосов принадлежит
женщинам, обитательницам дома. Проживающие в доме мужчины скорее избегали
встречи со мной и лишь эпизодически участвовали в фотопроекте. Те из них, с кем
мне довелось общаться, склонны были видеть в разрушающемся пространстве дома
наполненное опасностями поле конфликта и гонки на выживание, и прилагая
последние силы стремились покинуть аварийный дом, - это в течение трех лет
удалось сделать обоим молодым героям серии фотографий, однако ни одной героине.
Однако от жителей дома я знаю, что
некоторые женщины выехали из него вскоре после того, как он стал аварийным, то
есть, более двадцати лет назад. Для оставшихся переезд не столь важен, или же
стал практически невыполнимой задачей из-за пожилого возраста, отсутствия
средств, или в виду первостепенности совершенно других более насущных задач,
как, например, воспитание детей или образование.
-----------------
Эта фотография снята в 2008 году.
Андрей, к этому моменту уже выехавший из дома на Гоголевской, жил в
коммунальной квартире, разделяя две комнаты с тяжело больной мамой.
Фото и видеокамеры он по его словам
не любил настолько, что один взгляд в объектив вызывал у него приступы злости и
ненависти. Тем не менее, он сам захотел сфотографироваться:
«Как мне стать? Я
вообще не могу стоять. Я даже не могу спокойно смотреть на вас. Фотография
вызывает у меня боль, начинает болеть голова. У меня нет даже детских
фотографий, альбом пуст. Нет ничего, что напоминало бы ни об одном годе жизни.
Ни одной детской фотографии. Я и сам не фотографирую, даже когда нужно,
стараюсь этого избежать. У меня болит рука и сама тянется к ножу, когда я вижу
телевидение, их камеры. Если приходят журналисты – я убегаю из дому. Мне
страшно представить себе, что получится из того, что они снимут. (…) Я буду
курить, глядя на воду, на этот подъезд. Вы должны стоять так, чтобы я вас не
видел, чтобы не мог ничего сделать. На фотографии может появиться силуэт
курящего человека. То, что это я, буду знать только я. И вскоре забуду об этом»
-----------------
Мама Андрея, Светлана,
уже несколько лет из-за болезни не выходит из своей комнаты. И Андрей и
Светлана будто заставили себя участвовать в фотопроекте, они общались со мной
вопреки ненависти к фотографии, усталости, слабости, боли. Когда я пыталась
взять у Андрея и его мамы интервью, предмет беседы всегда ускользал. Со
временем мне начало казаться, что участие в фотопроекте стало для них шахматным
ходом, уводящим в сторону от непосредственного взгляда на бесконечные сложности
своей повседневной жизни. Оба они заняли загадочную метапозицию наблюдателей,
избавляющую от хирургической боли непосредственного взгляда на свою историю, который
можно перевести в речь. Когда я работала над
фотосерией, мне хотелось, чтобы фотографии, не выстраиваясь в некое мнение,
оказались вытесненными из привилегированной позиции, из видимости
референциального – в сферу бесполезности и беспомощности, превращая отдельные
кадры в формулы связи между героями снимков, их рецепцией собственной
повседневности, и неизвестным зрителем.
Протест: непроявленное
В мае 2007 года жители дома по улице Гоголевской 32-а в первый и последний
раз вышли на акцию протеста. Акция состояла в «символическом захвате»
собственного дома. С участием левых активистов часть наружных стен и
разрушающиеся балконы были завешены лозунгами и плакатами. Я была приглашена на
акцию и на ней познакомилась со всеми будущими участницами фотопроекта. Теперь,
после трех лет общения с жителями, я начала понимать, почему эта акция была
единственной и почему они, несмотря на столь непривычную и нежеланную для них
форму отстаивания своих прав, все же решились её провести. «Захват собственного
дома» происходил в расчете на власть и её реакцию, и также был бунтом против
персонифицированной, порабощающей и подчиняющей связи с разрушенным бытом, с
территориальной меткой социально-экономического изгнания. Метафора «захвата»
могла бы отчасти возместить потери от постоянной безуспешной борьбы с чиновниками, от презрительного взгляда
соседей, сослуживцев, одноклассников. Заложенный в ней абсурд завоевания
собственной обреченности заставил на короткое время отступить острое чувство
вины и стыд:
«Мы называем это бараком. Живем в бараке, и
уже десятки лет смотрим на трещины, как они становятся больше. Холод зимой
пронизывающий. Ничего нет, друзей нет, гостей нет и не будет! И какие тут могут
быть гости? Когда люди видят, как жить нужно и можно и одновременно смотрят на
нас. Они понимают или не понимают, но они смеются или удивляются. Иногда
перестают здороваться, когда узнают, где мы живем. А мы – мы к этому привыкли.
Так может, мы это и заслужили? Потому что потолок не побелен, - значит, сами
виноваты и не захотели жить, как нормальные люди. (…) Нет сил. Иногда хочется
просто посмотреть на всё это со стороны, как гость, и понять, что теперь
делать, но сил не хватает. Приходишь и падаешь от усталости. (…) Скорая помощь
если к нам приезжает, то не всегда даже дойдет до квартиры. Некоторым уже в
подъезде всё становится ясно»
Описывая свою вынужденно одинокую
жизнь жительница дома Наталия словно воспроизводит чужие слова, демонизирующий
дискурс, согласно которому вполне оправданным становится освобождение
аварийного дома от общих норм социальных гарантий, даже от медицинской помощи.
Положение жителей напоминает хрестоматийное описание геттоизации и городской
маргинальности, данное американским социологом Лоиком Ваканом: «эти районы
четко определяемы - и самими жителями, и внешними наблюдателями - как городские
клоаки, полные лишений, безнравственности и насилия, где могут жить лишь
отбросы общества»[1]. Кажущаяся
простой и удобной готовность принять ситуацию такой, какой она выглядит в
разрезе эфемерной навязанной социальной нормы, причиняет боль и вызывает
желание освободиться от неё.
Захват собственного дома можно понимать, как приём
остранения, который согласно Виктору Шкловскому выводит вещь из «автоматизма
восприятия»: «не приближение значения к нашему пониманию, а создание особого
восприятия предмета, создание видения его, а не узнавания»[2]. Подобное освобождение от действительности или
попытка иначе её проинтерпретировать связана с серией фотографий, снятых в одной из квартир.
[1] Wacquant L. Urban Marginality in
the Coming Millennium // UrbanStudies. 1999. Vol.36. № 10. P. 1639-1647.
[2]
Шкловский.
В. Искусство как
прием // Шкловский В. Гамбургский счет. Статьи — Воспоминания — Эссе (1914—1933). М., 1990. С. 63.
---------------------
Героини этого снимка – Ирина и
Светлана, мать и дочь, занимающие несколько холодных комнат опустевшей за
последние годы коммунальной квартиры. В их просторных комнатах у меня всегда
возникало ощущение легкости, вторгающейся в полуразрушенные пространства дома.
Гостей у них, как и у остальных жителей, практически не бывает, но не из-за
подавляющего чувства стыда «за условия хуже, чем у зверей», по словам одной из
жительниц, а из-за постоянной нехватки времени.
Большую часть жизни Ирина работала
одновременно на трех работах. Сейчас Света заканчивает медицинский университет,
но тоже уже занята на трех работах, отнимающих у неё все выходные. Однако даже
такая занятость заставляет жить в постоянной экономии, - работодатели на протяжении всех лет
украинской независимости предлагали обеим женщинам минимальную из допустимых
законодательством зарплат (в 2010-2011 гг. такая зарплата составляет 700 гривен
в месяц), и весь месячный бюджет семьи обычно оказывается значительно ниже
прожиточного минимума.
Для Ирины и Светланы фотография стала
способом превращения обыденного, каждодневного в отдельный исключительный
случай, позволяющий пережить свою личную историю как чужую. Достоверность, однократность
фотографии стали поводом для того, чтобы избавится от общих представлений о
своей ситуации, даже выйти за пределы собственного чувства реальности и вплести
в ткань изображения другое понимание, выводящее за границы привычного опыта:
«Мне очень нравится эта комната,
большая и просторная. Мы, наверное, привыкли тут жить и могли бы прожить всю
оставшуюся жизнь, если бы не влажные стены. Этот дом старый, к нему привыкаешь
и привязываешься, совсем не как к новым домам. Вы
видите эту трещину. Я на неё смотрю годами, на этот рисунок на стене, я его и
не замечаю и одновременно увидеть не могу. Я хочу его показать, но сама уже не
вижу, и, возможно, не хочу видеть. Я хочу увидеть другое. Например, то, что вы
видите (…)» (Ирина)
-----------------
Соблюдение приличий
Несмотря на трудные условия жизни, на
ухудшающееся с каждым годом состояние квартир и всего дома в целом, жители
организовали акцию протеста лишь один раз, по инициативе левых активистов. Их
повседневный глухой протест не облекается в резкие публичные формы. Он скорее
ищет другие способы воплощения, некий микроуровень:
«А что эти акции, ваши фотографии?
Разве это что-то может дать? Только лишний раз людям показать, как мы тут
живем, чтобы они посмотрели? Нет! Этого мы делать не будем. Уже была акция, и что
– только на работе все смеялись, говорили, не дай бог нам вот так, как вы,
жить. Тут говорить некому и не о чем. Мы
с дочкой живем…, так пусть это хоть никто уже не видит».
Эти слова принадлежат женщине, с
которой я чаще многих других жителей говорила по телефону, несколько раз она
приглашала меня, желая поучаствовать в серии фотографий, но каждый раз в
последний момент отказывалась. Также она всегда отказывалась от интервью, от
общения с журналистами. Она действительно предпочитает молчать? Даже если её
маленькая дочка нуждается в совершенно других жизненных условиях? Скорее, как и
многие другие жильцы подобных домов, она хотела бы проявить свой опыт, свою
ситуацию в такой форме, чтобы при этом возникло нечто «приличное», найти
средства, способные в обход реальности - контрабандой доставить чистое и четкое
высказывание. Некое средство, позволяющее сказать о боли, без необходимости ещё
глубже в неё вживаться. Однако, ничего подобного ей пока придумать не удалось.
---------------------
Подъезд дома на Гоголевской долгое
время не освещался. Возле входа у стены несколько лет лежали полусгнившие
деревянные двери. Удивительно, что один единственный дом может обладать дурной
репутацией, соизмеримой с неблагополучным районом. Несколько раз
соседи-доброжелатели уговаривали меня быть осторожной и не заходить в подъезд,
куда они «детей не пускают». Они признавались мне, что отнеслись ко мне с
подозрением, когда увидели, как я выхожу после съемки из аварийного дома.
Возможно, обостренное внимание к благополучию, далеко не безобидная уверенность
в том, что несчастье бедности постигает заслуженно и граничащее с мистицизмом
желание держаться от «подобных проблем» на как можно большем расстоянии –
следствия идеологического поворота последних десятилетий.
Одна из жительниц Гоголевской 32-А рассказывала,
что под конец советской эпохи дом был уже не в идеальном состоянии, однако,
подавляющего чувства стыда не было. Не казалось, что прогнившая дверь и темный
сырой подъезд становятся полноценной характеристикой обитателей дома,
признаком, позволяющим составить мнение о тех, кто после рабочего дня идет
именно в этот дом, а не в какой-либо другой. Сейчас страх и презрение к себе
стали постоянными спутниками этой женщины, иногда, когда она возвращается с
работы вместе с коллегами, она заходит в чужие подъезды, чтобы никто больше не
узнал, где она живет, чтобы «почувствовать расстояние между нормальной и моей
жизнью».
Жители дома на Гоголевской получили
комнаты в коммунальных квартирах в советское время, когда комнаты
распределялись бесплатно, в соответствии с государственными нормативами жилой
площади и без возможности выбора. В 1988 году дом на Гоголевской 32-А был признан
аварийным, что позже сделало невозможной приватизацию комнат. Жители подобных
домов живут в государственных квартирах, не имея права продать или разменять их.
Согласно статистике, в Киеве на сегодняшний день более ста таких домов. Многие
из них уже отсутствуют на городских картах, официально они как бы не существуют
и могут быть в любой момент снесены или же отключены от средств коммуникации
без какого-либо согласования с жителями.